Том 10. Публицистика - Страница 5

Вы видите только серьезные, только взволнованные лица, на них резко отпечатлелись труд, мука и унижения долгих лет.

Этот народ сегодня в первый раз вышел из подвалов. И вот — величайшее чудо: он принес из подвалов не злобу, не ненависть, не месть, а жадное свое, умное сердце, горящее такой любовью, что, кажется, мало всей земли, чтобы ее утолить. Великий, незабываемый день нового века. Поверившие на слово народу могут быть спокойны.

Голубой плащ

(О театре)

Один большой знаток искусства и писатель сказал мне, что театр — не искусство, но лжеискусство, — развлечение, маргарин, и что, когда он видит у Гамлета огромные ступни ног и дрожащие ляжки, ему больно за Шекспира.

— Что такое искусство? — спросил я его.

— Охотно скажу: искусство есть такое идеальное изображение жизни, которое приводит человека в состояние напряженного желания идеального, то есть, — красоты, духовной чистоты и добра.

— Театр на вас так именно не действует?

— Нет.

— Я знал человека, лишенного слуха, он не любил музыки, и если бы был посмелее, то стал бы отрицать ее как искусство.

— Быть может, я лишен театрального чувства, — сказал он, — но считаю, что театр груб. Каждое из искусств, входящих в него, взятое в отдельности, действует сильнее и глубже.

— Да, согласен. В театр нельзя пойти затем, чтобы прослушать пьесу, или послушать декламатора, или посмотреть живописца. Театр — не литература, не декламация, не живопись. Все это лишь пособники. Театр есть массовое и совместное переживание Правды, появление в людях, наполняющих зрительный зал и сцену, единого, соборного чувства Правды.

Такое определение театра, конечно, слишком общее. Соборное переживание Правды может быть и на революционном митинге, и в храме во время вдохновенной проповеди с амвона.

Определяю точнее. Толпа, слушающая проповедь в храме, переживает Правду как известную данность. Переживание это состоит в радости прозрения.

Толпа, слушающая митингового оратора, переживает Правду, только что найденную. Переживание это состоит в ненависти к старой Лжеправде и исступленной любви к Правде новой.

Толпа, сидящая в театре, переживает заведомый вымысел. Переживание это состоит в превращении вымысла в Правду, то есть в самотворчество.

Итак, сущность театра есть соборное, творческое превращение вымысла в Правду.

Однажды в Петербурге провалилась моя пьеса. Я уехал из театра без калош и трости. Мне было стыдно, и стыд был именно жгучий. Казалось, что моя литературная жизнь кончена. Я решил поступить мелким служащим в банк.

Прошло несколько дней. На меня никто не плевал при встрече и не гоготал дико. Тогда я стал думать, что не все еще потеряно и что чувство стыда, быть может, слишком преувеличено. Наконец я стал рассуждать так: — что случилось? Ровно ничего не случилось: — я написал неудачную пьесу, актеры плохо играли, публика не хлопала, газеты ругнули.

В это время кстати подоспело извержение Страмболи. «Вот, — говорил я друзьям, — вот это катастрофа, а что театральный провал, — чепуха».

Но, говоря и думая так — я лгал.

Театральный провал — не чепуха, не просто неприятность, но известный род злодейства, когда по вине ли автора, исполнителей или публики рушится вдребезги, возвращается в первоначальный хаос то, что мы называем театром.

Ибо театр как искусство не есть нечто всегда существующее и прочное, но есть вечно возникающее, вечно рождающееся на несколько часов в вечер.

Театр, громоздкий по внешним формам и огромный по силе выражения, чрезвычайно деликатен. Театр, то есть то очарование, которое возникает в театральной зале во время представления, можно спугнуть, разрушить одним фальшивым словом.

И поэтому в театре всегда есть огромная печаль, как во всем прекрасном, но хрупком и быстротечном.

Основа театра — это раскрываемая в одно и то же мгновение творческая воля трех: — публики, автора и исполнителя (актера, режиссера, декоратора).

Воля вторых двух составляющих — автора и исполнителя — действенна и настойчива, воля публики — недейственна и упряма. Театр начинает только тогда существовать, когда эти три творческих воли сливаются воедино. В театральном представлении, когда эти три величины сливаются совершенно, без остатка сопротивления, происходит чудо театра.

Чудо театра есть преображение Ивана Ивановича, сидящего в одиннадцатом ряду с биноклем и афишкой.

Происходит это так.

В серенький денек серенький обыватель, Иван Иванович, прочел в газете о том, что в таком-то театре идет замечательная пьеса, и купил билет в одиннадцатом ряду за три рубля.

Оговариваюсь, — пьеса действительно была замечательная и разыгрывалась отлично.

Приобретя билет, Иван Иванович, совершенно не думавший до этого случая о театре, стал в настороженное и заранее несколько враждебное отношение к театру вообще.

«Знаем мы вас, — подумал он, — пойдешь развлечься, а вместо этого проскучаешь весь вечер. А я трешницами не бросаюсь».

Иван Иванович надел чистый воротничок, положил в карман бинокль, поехал в театр, сел в одиннадцатом ряду и сразу же раздражился на барышню, которая полезла к нему с афишкой.

— Знаю, все знаю, читал, — сказал он и, с омерзением вытащив из жилетного кармана двугривенный, купил афишку.

Иван Иванович оглянулся, — направо и налево сидели обыватели, от тусклого света одежда их казалась пыльной. Было уныло. По ногам откуда-то тянуло сквозняком. А напротив Ивана Ивановича сидела полная дама и все время двигалась, — никак нельзя было приспособиться смотреть мимо ее головы на сцену. Иван Иванович мысленно обозвал даму чучелой вороньей и думал о том, что непременно схватит насморк.