Том 10. Публицистика - Страница 55

Вот, например, Петр издает такой приказ: ткать полотно в 16 вершков, а кто будет ткать в 12 вершков, тому рвать ноздри и ссылать на вечную каторгу. И вот начался кризис, потому что больших заводов не было, все производство полотна было кустарным. В крестьянских избах стояли станки определенного размера, которые ткали полотно в 12 вершков, а чтобы ткать полотно в 16 вершков, нужны были станы, которые в избах не помещались. Кустари разорились, и производство полотна пало.

Вопрос. У вас каждый герой говорит своим языком, присущим только ему. Каким образом вы этого добились?

Ответ. Это просто драматургический опыт. Ведь я написал 22 пьесы и поставил из них 17. Каждому писателю нужно пройти через драматургический опыт. Что он дает? Навыки к сжатым формам, к энергии действия, к диалогу и к психологическим обрисовкам. В романе можно иногда отделаться безответственной болтовней, каким-нибудь описанием природы и пр. В пьесе нельзя. Здесь человек — единственный объект для писателя.

Нужно во всю силу поставить вопрос о языке. Я помню, когда я начал писать рассказы, я по два, иногда и по три и четыре раза переделывал их. И во время каждой переделки менялся язык. И вот я задал себе вопрос, почему нужно фразу сказать так, а не иначе, почему так расставить слова, а не иначе? Каковы законы языка? Этого я не знал и не понимал. Вначале, чтобы уничтожить эту текучесть, чтобы утвердить в себя язык, я подражал языку Гоголя и Тургенева. Сначала языку Тургенева, а затем Гоголя. Я брал на слух. Если мой язык был близок к языку Гоголя, значит хорошо. Но это было плохо потому, что это было только подражанием, отсветом большого света.

В 1917 году я сделал одно величайшее для себя открытие. Я об этом много раз говорил и писал. Мне довелось прочесть книгу «Слово и дело» проф. Новомбергского. Это судебные акты XVII и XVIII веков. Они писались таким образом: в приказе (в подвале) на дыбе висел допрашиваемый, его пытали, хлестали кнутом, жгли горящим веником. Он говорил безумные слова и чаще всего неправду. Его пытали второй раз и третий раз для того, чтобы совпали показания.

Записать такого рода показания — вещь очень ответственная. Дьяки, записывавшие показания, были люди ученые. Они должны были в сжатой форме написать так, чтобы сохранить весь индивидуальный характер данного человека, точно и сжато записать его показания. Нужно было соблюдать сжатость, точность выражения, дать краткие энергичные фразы не на книжном, но на живом языке. Эти записи — высокохудожественные произведения. По ним вы можете изучить русский язык. Это памятники настоящего народного языка, литературно обработанного.

Вы начинаете анализировать, как дьяки составляли фразу. Они шли от жеста. Представьте: у нас имеется мысль, желание. Вслед за мыслью и желанием является жест, внутренний и внешний, вплоть до движения руки, мимики лица, выражения глаз, затем уже этот жест подтверждается словом. Слово завершает сложный процесс. Между мыслью и словом всегда находится жест.

Когда вы пишете, вы должны видеть предмет, о котором пишете, и видеть его в движении. О неподвижных предметах много не напишешь. Опишите улицу или дом. Что можно написать о доме? Можно сказать о том, какого он цвета, сколько в нем этажей и т. д. Но раз предмет в движении, то у него есть жест, есть устремление, есть цель. И вот, когда вы увидите предмет в движении, вы найдете глагол этого предмета.

Движение и его выражение — глагол — являются основой языка.

Найти верный глагол для фразы — это значит дать движение фразе.

Литературным языком допетровской эпохи был церковнославянский. На нем писали духовные писатели и небольшое количество светских. С Петра церковнославянский язык умирает, так как им нельзя было выразить все то новое, что пришло с новой эпохой: ни техники, ни науки, ни экономики и пр. Но откуда было взять новый литературный язык? И вот стали брать немецкие, голландские, французские слова и обороты речи. Стали переносить на русскую почву сложность придаточных предложений немецкого и французского языков.

Весь литературный язык XVIII века был искусственным, не живым. В XIX веке, несмотря на чистку языка Пушкиным, несмотря на высоты, до которых поднимались иные писатели, все же литературный язык был в значительной степени тепличным. Возьмите даже Л. Н. Толстого, как он боролся за суровую точность языка, но иногда и он путался в сложных фразах.

А фраза русского языка — простая, короткая, энергичная. Чехов сказал: «Море было широкое»…

Только что я прочел очень неплохую книгу Лебеденко «Тяжелый дивизион». Но в ней, особенно вначале, поражают сложные нагромождения метафор. Например: «Ветви ивы вопросительным знаком висели над водой».

Когда я пишу: «Н. Н. шел по пыльной дороге», вы видите пыльную дорогу. Если я скажу. «Н. Н. шел по пыльной, как серый ковер, дороге», ваше воображение должно представить пыльную дорогу и на нее нагромоздить серый ковер. Представление на представлении. Не нужно так насиловать воображение читателя. С метафорами нужно обращаться осторожно. Никаких сравнений, кроме сравнений, усиливающих; например: «поверхность воды, блестящая, как зеркало». Для представления зеркала не нужно насиловать воображение. Это обыденность, это уже рефлекс. Метафора зеркала усиливает блеск, а если метафора является второй надстройкой, то это недопустимая вещь. Читатель не прощает насилия.

Вопрос. Вы говорите, что надо стремиться к простой речи, но ведь она может приесться. Язык надо улучшать и видоизменять.

Ответ. Я хочу сказать, что, вообще говоря, фраза с придаточными предложениями, канонический язык был перенесен искусственно с Запада. Язык должен быть живым, изменяющимся, растущим. Его надо освободить от наслоений, не свойственных простой русской речи, освободить от канонов, пришедших с Запада. Нужно овладеть простотой языка и затем играть ею как угодно. Но вначале — простота, точность, ясность, максимальное возбуждение читательской фантазии, а не насилование ее.