Том 10. Публицистика - Страница 148

148

В литературе двадцатых годов было много такого, чем ей пришлось переболеть, и иным писателям не легко далось то, что называлось «перестройкой», то есть идейным переходом в период великого перелома. Была групповщина, идейная слепота, неумение, а порой и высокомерное нежелание видеть и изображать существенное, исторически обусловленное. Был формализм — бесплодная, а потому и вредная игра в сюжетный и словесный орнамент, подменяющий идейную сущность литературы, ее глубокие, всегда трудные творческие процессы — внешними анекдотами и сюжетными фокусами. Было ухарское отношение к революции с изображением традиционных «братишек». Было интеллигентское нытье, раздувание обид «маленького человека», за которым гонится Октябрь, как Медный всадник за Евгением. Все это не выходило за стены кружков и редакций. Холодный огонь этого фейерверка блистал или чадил без присутствия широкой публики. Участие советского народа в литературе было еще впереди. Тиражи книг ограничивались пятью и десятью тысячами экземпляров. Через десять лет такая книга, как «Тихий Дон», уже будет издана в 2 500 000 экземпляров.

В начале тридцатых годов в рядах писательской интеллигенции под влиянием решающих побед социализма происходит глубокий идейный переворот. Литература стягивается к основным, жизненно необходимым стране, целям и установкам партии и советской власти. Это стягивание нашло отражение в известном постановлении ЦК от 23 апреля 1932 года о ликвидации РАППа и перестройке литературно-художественных организаций.

Литература второго периода характеризуется прежде всего единством идейных устремлений. И это было шагом на пути народности нашей литературы. В эти годы навстречу литературе поднимается многомиллионный читатель, — народ-строитель, приведенный в движение культурной революцией. Все это, вместе взятое, придает новый характер нашей литературной жизни и углубляет сознание ответственности литературы перед народом, его великим делом.

Эта нарастающая встреча литературы и читателя обогащается углублением хозяйственно-политических и культурных связей русского народа с братскими народами Советского Союза. Процесс слияния литературы с широким читателем активизируется народным трудом на фронтах пятилеток. День и ночь по всей стране скрежещут зубы экскаваторов, трещат пневматические молотки, растут стены заводов и городов. В деревнях планируется переход от индивидуальной чересполосицы к огромным массивам коллективного хозяйства.

Все это тянет и увлекает за собой литературу, которая охотно становится художественным летописцем экономического переворота или, словами Герцена: «шагает по следам великой армии исторического движения».

Так возникают индустриальные и колхозные романы, повести и пьесы, — о социалистическом строительстве и его людях. Среди множества произведений этих лет многие приобретают принципиальное, показательное значение в смысле введения в литературу нового, никогда еще ею не освещаемого материала. Таковы, например, — роман «Цемент» Гладкова, «День второй» Эренбурга, «Соть» Леонова, «Время, вперед!» Катаева, «Большой конвейер» Ильина, «Поднятая целина» Шолохова, «Бруски» Панферова, «Гидроцентраль» Шагинян, «Страна Муравия» — замечательная поэма Твардовского, «Танкер „Дербент“» Крымова и многое другое. В то же время в литературе крепнет новое поколение писателей таких, как Соболев, Корнейчук, Павленко, Симонов и другие.

От романтического восприятия истории недавнего прошлого литература переходит к исторической конкретности. На ее глазах народ строит свое историческое настоящее и будущее. Появляется новый литературный герой, — это уже не человек-масса и не поверхностно обобщенный романтический персонаж гражданской войны, это — человек сегодняшнего дня, строитель, но он пока еще больше обобщен, чем типизирован, он больше живописуется внешними признаками, чем внутренней характеристикой, он больше представитель своей профессии, чем живая личность; у него опасная тенденция к мельканию по страницам повести, к условному персонажу, к «кожаной куртке», к штампу.

Последние годы перед войной отмечены литературной борьбой за изживание условного человека. Литература борется за восстановление генетических линий и связывает нити, тянущиеся от современного человека к историческому прошлому, — на первом этапе эти нити были оборваны и порой обрывались умышленно, как, например, деятельностью РАППа. В поисках великого исторического наследства литература обращается к историческому роману. В последние годы перед войной он преобладает над другими жанрами. Это романы: «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского, «Дмитрий Донской» Бородина, «Чингисхан» и «Батый» Яна, «Великий Моурави» Антоновской, «Возмутитель спокойствия» Леонида Соловьева и предшествующие им: «Разин Степан» Чапыгина, «Болотников» и «Труды и дни Ломоносова» Георгия Шторма, «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара» Юрия Тынянова, «Цусима» Новикова-Прибоя, «Одетые камнем» Ольги Форш и ее трилогия из времен Екатерины II и многое другое.

Гуманизм советского строя сказался во всенародной заботе о детях. Начатая в двадцатых годах советская детская литература завоевала всемирное признание. На английский, испанский, польский, болгарский, японский и другие языки, а также на языки всех народов Советского Союза переведены книги Чуковского, Маршака, Ильина, Михалкова, Бориса Житкова, Барто и других поэтов и прозаиков.

Война завершает два с половиной десятилетия советской литературы, богатой и своеобразной, со всеми достоинствами и недостатками молодости. Прежде всего, это литература десятков миллионов читателей. В ее развитии есть особенная черта, которую история литературы не знала: это идейно вдохновляющая помощь партии и правительства и лично — товарища Сталина.

148