Том 10. Публицистика - Страница 60

Заповеди потому и заповеди, что их вырезали на камне. В то время не проходили диамата, и казалось, что счастливый результат борьбы станет вечным законом. Это будто бы так же очевидно, как Волга, впадающая и т. д…Но, оказывается, диамат — диаматом, а когда живое тело, успокоенное в благополучии канона, превращается из счастливого единства в противоречие (волшебство или людская злоба?), — живое тело протестует и вопит…

Случилось: Горький швырнул головню в старый чулан, где хранился старый реквизит «почвенников», заплесневелые консервы «мужицкой силы», и неожиданно и странно нашлись свирепые оберегатели этого литературного имущества.

Чем в прошлом славна и велика была русская литература? Страстной тоской по недостижимому (еще бы, — под самым носом пудовый кулачище исправника)… Глубиной противоречий, глубиной такой бездонно вековой, что Достоевскому померещился там сам антихрист… Бунтом против неба и земли ущемленного разночинца-одиночки… Мужицким анархизмом Льва Толстого… Полнокровной эмоциональностью, «нутром», мужицкой силой… И т. д. и т. д…А после Октября — наспех собранными и наспех записанными идеями и фактами великой эпохи…

Вывозилось все это на Запад с нашим сырьем — лесом, мазутом, рудой и пшеницей. Ясно, что в творениях, и в великих творениях, билась и бушевала «мужицкая сила» страны сырья и стопудового кулака… От Пушкина до наших дней сокровища литературы черпались из этих мужицких запасов…

Сегодня нам невыгодно вывозить сырье. Вместо леса выгоднее вывозить бумагу и химпродукты, вместо мазута — бензин, вместо руды — машины. Мужика сегодня, собственно говоря, уже и нет, мужики приступают к постройке степных социалистических городов. Корявая лешачья силища, после второго — мужичьего Октября учится в университетах. Сегодня мы намерены вывозить науку, философию, наши идеи, претворенные в живые формы нашего героического времени. Мы больше не хотим быть страной сырья и «мужицкой силой» и даже (хотим или не хотим) принуждены будем сырую бабу Эмоцию попросить пересесть во второй ряд, а в первый — нового организатора искусства…

Собственно говоря, я повторяю слова Горького (из его двух статей). Это все очевидно… Почему же Серафимович, Панферов с товарищами, выхватив наспех, как револьверы, цитаты из Ленина и Сталина, пошли в наступление в защиту «мужицкой силы»?

Первым делом Горького горько упрекнули в грубости и невежливом обращении с писателями…

«…Мы говорим Алексею Максимовичу: мы любим тебя, для нас каждое твое слово очень много значит, никто больше тебя не имеет права нас критиковать, но делай это бережно, без излишней злости. А то человека добить можно… Новиков-Прибой, например, сам не свой от переживаний… Старик без головы ходит…» (из речи Панферова на вечере в МОРП). «…Я себе не представляю никак, — говорит другой участник вечера, — чтобы о процессах, происходящих в настоящее время в СССР, можно было говорить дореволюционным языком…»

Один молодой писатель на литературном заседании в Ленинграде (я сам это слышал), взяв слово, начал так:

«Товарищи, нас, молодых, которые приходят к вам, маститым, что ли, я хочу сравнить с цветком… Его, товарищи, надо заботливо и осторожно поливать…» И т. д.

Парень был здоровенный, кровь с молоком, но говорил слабым и женственным голосом… По чистой совести, — это была не просьба, не требование помочь, а кокетство. Все силы отдаются на учебу тысяч молодых дарований, несущих советской литературе свои творческие возможности… Но почему комсомолец, вузовец, рабфаковец работает по шестнадцати часов в сутки, ликвидировав неграмотность, через несколько лет знает два-три языка, изучает философию, печатает научные статьи и т. д. Американские эксперты ерошат волосы, оглядывая размеры наших дерзновений… И почему молодой гладкий парень-писатель, развалясь на стуле, требует женственным голосом: «Поливайте меня…» Может быть, он хочет, чтобы поливали его настоем из «мужицкой силы»?

Советская литература (периода от гражданской войны до коллективизации сельского хозяйства и начала построения бесклассового общества) сделала свое дело — значительное и важное. Книги Панферова переведены на все языки. Германские рабочие, заключенные в концентрационные лагери (то есть находящиеся в условиях, весьма далеко отстоящих от построения бесклассового общества), с упоением читают Панферова. Но для нас сегодня эта литературная форма — уже противоречие… Вот о чем говорит Горький. Он говорит, что книга Панферова нужна была и хороша в свое время, несмотря на «выкулдыкивание». Сегодняшняя литература должна быть по плечу стране, выходящей на первое место в мире, — сегодня «выкулдыкивания» нам не простят ни наш читатель, ни читатель зарубежный… От советской литературы ждут новых, еще невиданных персонажей, и на сегодняшнего рабочего, читающего Гете в подлиннике, никак не напялишь мужицкий армяк и лапти, — пускай это лапти вчерашнего батрака…

Теперь по существу: о каноне, в защиту которого Серафимович и Панферов выхватили цитаты. Русский язык настолько богат глаголами и существительными, настолько разнообразен формами, выражающими внутренний жест, движение, оттенки чувств и мыслей, краски, запахи, материал вещей и пр., что нужно построение научной языковой культуры — разобраться в этом гениальном наследстве «мужицкой силы»… Больше нельзя лопатой швырять в книжку слова без разбору. Язык двигается к точности и выразительности через простоту и экономию… Будем мыслить, что мы идем к такому совершенству, когда возможен, например, литературный скандал по поводу лишнего или неправильного эпитета (совершенно так же, как машиностроение идет от точности одна десятая миллиметра к точности одна сотая).